Продолжаю обзор иллюстраций к некоторым пушкинским стихотворениям по порядку, заданному силуэтами Н.Ильина в книге 1949 года "Лирика". Следующее стихотворение — "19 октября" (1825).

Иллюстраторы всё те же, но круг их сужается. Посмотрим подборку.

Стихотворение "19 октября" ("Роняет лес багряный свой убор...") — чудесный образец дружеского лицейского послания. Никакому Вяземскому и Жуковскому не перепадало и десятой доли того вдохновения, с каким Пушкин обращался к своим однокашникам-лицеистам. Да даже и государь-император, случайно поминаемый в лицейских посланиях, получает долю дружелюбия. Так-то Александр I, как известно из сожжённой главы "Онегина", "плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой". А здесь:

цитата

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

"Лирика" (М.: Гослитиздат, 1949) с силуэтами Н.Ильина.

1) Шмуцтитул. "Роняет лес багряный свой убор"? Нет, на шмуцтитуле ведь только дата "1825. 19 октября". На рисунке — поздняя осень: последние листья облетают, дождь, ворона на ветке как символ безысходности.

2) А вот и фронтиспис. Совсем другое настроение. Если бы для всей поэзии Пушкина нужно было выбрать только один рисунок, я думаю, это был бы вот этот силуэт.

Здесь за окном уже зима, но Ильин, как иллюстратор, рабом текста никогда не был.

3) Заставка — здесь снова дождливая тоскливая осень.

Пушкин сам подсказывает типичную октябрьскую погоду того времени в своей "Осени". Даже в начале октября (он только что "уж наступил") роща отряхает последние листы. А уж 19 октября и подавно (по новому стилю это вообще 31 октября). А в нашем стихотворении не столько дождь, сколько заморозки:

цитата

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день как будто по неволе

И скроется за край окружных гор.

4) Основной текст длинного стихотворения посвящён упоминанию конкретных персонажей — лицейских друзей. Эту тему Ильин освещает очень скупо. На огромных разворотах он даёт три небольших портрета лиц из числа упоминаемых, причём не привязывает их к тем строфам, где о них говориться. Силуэты распознаются без труда, учитывая устойчивое мнение пушкинистов, что у Пушкина было только три настоящих друга (в стихотворении упоминается больше лицеистов).

а) Пущин. Силуэт человека самой обычной внешности. Здесь для художника пособием служит профиль Пущина, сделанный самим Пушкиным (см.).

б) Человек в очках — Дельвиг. Мог бы быть очкарик Горчаков (на этом же развороте упомянутый Пушкиным с большим уважением). Но советское пушкиноведение Горчакова не жалует, он на годовщины Лицея ни разу не ходил, а потом ещё и канцлером Российской Империи стал (высший гражданский чин); обошёл Пушкина. Поэтому считаем, что на рисунке — Дельвиг. Конечно, близкий друг. Ему в стихотворении посвящены две с половиной пылкие строфы

Но всё равно несправедливо! Пушкин пишет о тех троих, кого он обнял в изгнании: Пущин, Горчаков, Дельвиг. Про Пущина кратко: "Поэта дом опальный, // О Пущин мой, ты первый посетил; // Ты усладил изгнанья день печальный, // Ты в день его Лицея превратил". Их родство душ было таково, что Пушкин не выставлял его напоказ. Он отдельное стихотворение этому посещению посвятил: "Мой первый друг, мой друг бесценный!". А про Горчакова-то вон как много пишет:

цитата

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,

Хвала тебе — фортуны блеск холодный

Не изменил души твоей свободной:

Всё тот же ты для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой;

Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

И вот нету портрета Горчакова. Пёс режима! 1949 год.

в) Человек с длинным носом — Кюхельбекер.

цитата

Приди; огнем волшебного рассказа

Сердечные преданья оживи;

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

5) И на обороте последнего листа — снова осенний пейзаж.

Художник А.Иткин. Всё та же книжка "Лирика" 1978 года (М.: Детская литература). Цветная заставка к стихотворению. У Иткина иллюстрации носят характер сопровождения текста.

1) На первом развороте — точная локализация места написания стихотворения. Крыльцо пушкинского дома в Михайловском с видом на псковские дали. Осень здесь не такая унылая как у Ильина — цветной рисунок, как-никак.

2) На каждой странице только по две строфы. Иткин иллюстрирует именно эти строфы, причём часто — только верхнюю строфу. Вот на левой стороне разворота — упоминание о лицеисте Корсакове, который уже умер к годовщине 1825 года; Иткин рисует могилку. На правой стороне разворота — об отсутствующем военном моряке Матюшкине; Иткин рисует портрет Матюшкина.

3) На этом развороте слева первая строфа посвящена Лицею: "...Нам целый мир чужбина; // Отечество нам Царское Село"; Иткин рисует флигель, где располагался Лицей. Справа — первая строфа о Пущине: Иткин его рисует. А вторая строфа — про Горчакова; Иткин его не рисует. Хоть уже Горчаков — выдающийся государственный деятель (у Пикуля "Битва железных канцлеров" вышла), но портрет Горчакова не предусмотрен макетом книги.

4) На следующем развороте в соответствии с текстом — портреты Дельвига и Кюхельбекера.

Прав ли был в 1949 году Ильин, рисуя осень, а не портреты лицеистов? Вероятно, да. Стихотворение Пушкина перегружено историко-биографическими деталями, подробный иллюстративный комментарий его ещё более утяжеляет. Однако, прелесть "19 октября" именно в лирическом настрое — и это Ильину, благодаря его пейзажам, удалось передать. Всё-таки великий пушкинист.

С.Любаев отметился кратко. Коллаж: пушкинский рисунок здания Лицея, на его фоне рисунок Любаева. Три лицеиста в обнимку, посередине — Пушкин, других со спины не разобрать.

Художник И.Шаймарданов продолжает разбавлять серьёзную лирику Пушкина юмором.

1) Пушкин приветствует своих друзей (видимо, перед зеркалом — между ним и собравшимися друзьями сотни вёрст).

2) А вот тут Шаймарданов — молодец, первым проиллюстрировал заключительную строфу стихотворения:

цитата

Кому ж из нас под старость день Лицея

Торжествовать придётся одному?

Несчастный друг! Средь новых поколений

Докучный гость и лишний и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой…

Пускай же он с отрадой хоть печальной

Тогда сей день за чашей проведёт,

Как ныне я, затворник ваш опальный,

Его провёл без горя и забот.

Кто же это? А вот это, наконец-то, Горчаков! Больше некому.

цитата Н.Эйдельман. "Прекрасен наш союз"

Пушкин не знал, кому посвящает последние строки «19 октября», а Горчаков, единственный из лицеистов — узнал:

Кому ж из нас под старость день Лицея

Торжествовать придётся одному?

...Князь заслужил последнюю награду — ещё десять пушкинских строк. Министр с отрадой провёл не один, а многие дни — 1880-го, 1881-го, 1882-го, и так до 28 февраля 1883 года. Те дни, когда он был последним лицеистом.

P.S.

Вот иллюстрации замечательного художника Ю.Иванова из книги Н.Эйдельмана "Прекрасен наш союз". Портреты всех, кто упомянут в стихотворении "19 октября" (1825):

Прощаемся с Уленшпигелем. Последняя, Пятая, книга романа. Последние содрогания сюжета.

Как мы помним, в конце Четвёртой книги Ламме взял в плен толстого наглого монаха. Монах обозвал Ламме жирдяем. Ламме посадил его в клетку и начал откармливать (чтобы жирдяем стал монах). Дальше простенькое схождение параллельных линий: монах был повинен в том, что от Ламме сбежала жена, поисками которой он формально и занимался все эти годы. Жена нашлась, Ламме покидает Уленшпигеля.

Сложнее было закончить сам роман. Но тут война за независимость завершается, Уленшпигель с Неле поселяются на маяке. Опять какая-то мистика про семерых (выпущенная в детском издании). Во время прогулки Тиль впадает в обморочное состояние. Случившийся поблизости монах (не всех перевешали) торопится похоронить гёза Уленшпигеля. Тиль оживает и с песней уходит вдаль в обнимку с вечно молодой Неле.

Советских иллюстраторов даю в хронологическом порядке — интересно, как они переосмысливали этот скромный сюжет, как оглядывались на предшественников.

Не так уж много ксилографий было у Кравченко в первом советском иллюстрированном издании, но всё же он старался дать хоть по одной к каждой книге. Однако к Пятой книге у Кравченко нет ни одной гравюры. Показатель того, что значимых эпизодов с точки зрения иллюстратора не осталось.

Кравченко был не совсем советским художником, его попрекали тяготением к мирискусникам, т.е. к буржуазной графике. А вот Зусман — уже вполне советский иллюстратор, хотя явно не соцреалист. Советскость выражается в классовых акцентах. Вот шмуцтитул и концовка: Тиль и Неле маршируют в светлое будущее, Тиль водружает знамя свободы на пузе поверженного католического священника. Вроде бы у де Костера именно об этом написано, но у Зусмана нарисовано чересчур плакатно.

Впрочем, это были линеарные рисунки в газетном стиле. А вот собственно иллюстрации на отдельных листах (цинкография, вероятно). Монаха откармливают в клетке и оживший Тиль вцепляется в священника. Весь сюжет Пятой книги отражён.

Шабанов на заставке к Пятой книге размещает военную сцену, показывая, что война к началу Пятой книги ещё не закончена.

А иллюстрации в тексте — те же два узловых элемента сюжета: кормление монаха и обнявшиеся Тиль и Неле, обретшие вечный покой.

Кибрик, чья сюита самая известная, выступил с последними довоенными иллюстрациями. Кибрик — художник выдающийся. Он, конечно, тоньше предшественников интерпретировал текст романа. На заставке — монах, но не в клетке, а "задирающий нос" на военном корабле врагов, в точном соответствии с первыми словами Пятой книги. На самом деле — это иллюстрация и половинчатых итогов войны за независимость, о которой де Костер напишет в конце: Бельгия-то — родина автора — осталась под властью испанцев и католической церкви (какие-то были у де Костера химеры по поводу единства голландцев и бельгийцев).

Центральная иллюстрация посвящена прощанию Тиля и Ламме: Кибрик следил за линией двух друзей и, по-видимому, особенно выделял Ламме, внёсшего душевность в роман.

Концовка: прощание читателя с Тилем и Неле. Уходят не оглядываясь.

Замечательный ксилограф Ф.Константинов "Легенду об Уленшпигеле" проиллюстрировал вяло. Может быть, вообще, гравюр по дереву не должно быть в книге много: всё-таки это эстампы, которые воспринимаются как самодостаточные произведения. Не барское это дело: проходные сцены вырезать по дереву. В общем, на заставке Константинов поместил кормление монаха в клетке.

Маленькая плохо воспроизведённая гравюра: Ламме в горячке кидается на шлюпке в погоню за своей женой. Страничная иллюстрация: Тиль и Нелле идут на демонстрацию (а Бельгия-то стонет под гнётом чужеземцев).

Линеарный рисунок на шмуцтитуле содержит главный посыл Пятой книги: неумирающие Тиль и Неле повернулись спиной к монаху.

А вот внутренние иллюстрации озадачили: там рисунки к тексту из предыдущей Четвёртой книги. Решил художник так представить свою сюиту, не обращая внимание на соответствие тексту.

А в открытках есть сцена из Пятой книги. Весело шагают Тиль и Неле по просторам.

И только П.Бунину было что порисовать в Пятой книге. Де Костер для общего фона бросал традиционные слова о репрессиях, о войне, о море. И Бунин не пропускал свои любимые сюжеты.

Политика: заочный суд сепаратистов над испанским королём и расторжение вассального договора.

Откорм монаха: быстрыми зарисовками на полях Бунин помечает забавные вставки, а в цветных рисунках передаёт психологически напряжённые сцены (в этой серии в цвете дано, как неадекватный монах рискованно наезжает на партизанскую вольницу).

Тиль и Неле: Бунин отвергает мещанское успокоение супругов. Они, по-прежнему, просят бури.

Бисти на шмуцтитуле дал пронзительную сцену: Тиль и Неле с печалью смотрят на читателей. Никаких щенячьих восторгов: окончательной победы нет и не может быть.

Заставка-тизер. Все волнуются: неужто умрёт Уленшпигель?

Да нет, всё в порядке: монаха откормят, а Тиль оживёт.

Пытается найти в Пятой книге что-то новое художник Кусков: кормление монаха традиционное, прощание с Ламме (давно не было, со времён Кибрика), оживление Тиля (в просоночном состоянии он кидается на священника, пытавшегося его похоронить).

В послевоенной советской книжке с перерисованными офортами Ф.Ропса — соотечественника и современника де Костера — наконец-то удалось обнаружить рисунок, привязанный к сюжету: это, конечно, откорм монаха.

Из цикла другого бельгийца — Линена (1914) ничего не смог подобрать. Хороший рисовальщик, интересные этнографические детали. Но этот художник находится с текстом романа в слишком интимных отношениях, посторонних в свой круг не пускает.

В Четвёртой книге "Легенды об Уленшпигеле" фрагменты сюжета нагромождаются друг на друга.

Начинается всё с того, что Уленшпигель плывёт на корабле повстанцев-гёзов и вещает им о кровавом герцоге Альбе, воспламеняя сердца. Всего одна коротенькая главка — де Костер напоминает, что тема серьёзная. Но кто из художников может нарисовать это? Советский художник может — он владеет навыками мастерства политического плаката. Ю.Иванов сделал фундаментальное полотно: напоминает росписи о комсомольцах-добровольцах времён Гражданской войны.

Далее даётся большой фрагмент, выпущенный в детском варианте "Легенды об Уленшпигеле". Всплывает в последний раз любовник Каталины (отец Неле) — тот, кто оказал влияние и на судьбу Уленшпигеля (украл после казни Клааса горшок с золотом). Чёрного Ганса — дворянина в свите — опознала Каталина, проболталась про старое убийство. Ганса судят, пытают и сжигают на медленном костре. Каталину тоже подвергают испытанию водой (выясняют, ведьма ли она — потонет или нет). Каталина умирает. Неле осиротела (освободилась).

Первые иллюстраторы отражают этот сюжет:

У позднейших иллюстраторов только у П.Бунина имеется бледная сцена.

Е.Кибрик этот фрагмент в своей сюите полностью проигнорировал — новых иллюстраций по сравнению с сокращённым детским изданием нет. Теперь понимаешь, что Кибрик был прав. Вроде бы важный эпизод, вроде бы завершение параллельной линии сюжета. А на самом деле — повторы о средневековом правосудии, которые уже ничего не могут прибавить к ранее сказанному. Иллюстрировать тут нечего.

Де Костер при жизни в гениях не числился. Это потом ему повезло перейти в разряд авторов для подростков и обрести самых благодарных читателей.

Запомнившийся с детства фрагмент. Гёзы в ходе какой-то операции пообещали сохранить жизнь противникам, если те сдадутся (чуть ли не Уленшпигель обещал). Но адмирал внёс коррективы и велел повесить 50 сдавшихся монахов (война-то, как тогда было положено, в первую очередь, религиозная). Уленшпигель весь эпизод спорит с адмиралом и постоянно твердит: "Слово солдата — золотое слово". Адмирал впал в бешенство и велел повесить самого Уленшпигеля. Вот как это Кусков изобразил.

Уленшпигель вновь на виселице и нет рядом доброго императора Карла из Первой книги, чтобы оценить юмор висельника. Но тут на шею Тилю бросается Неле, берёт его в мужья и снимает с шеи верёвку. Народный обычай. Тиль спасён. Все радуются. Играют свадьбу.

Тржемецкий нарисовал тихую идиллию: Тиль и Неле на ступенях виселицы.

А Бунин дал масштабную картину веселья по случаю спасения Тиля (ну может этот художник себе позволить такие сцены!).

Бунин эту сцену не мог пропустить — у него очень подробное иллюстрирование. А от Кибрика — никакого наброска. Кибрику этот эпизод неинтересен. А просто всё повторяется. Тиль — принципиален и как попугай твердит свой рефрен. Это уже было в Первой книге. Ребёнку-читателю фрагмент западает в душу (картонный герой — то, что надо в этом возрасте). Опять же ломаются уже устоявшиеся шаблоны насчёт священной войны, где правда всегда на одной стороне. Но для психологии героев этот фрагмент ничего не даёт. Вот и нет иллюстрации от Кибрика.

В лучших традициях приключенческого романа Тиль (вместе с Ламме и Неле) попадает в плен, ждёт неминуемой смерти, но наступление наших его спасает. Бунин и это рисует.

Ещё один запомнившийся фрагмент. Гёзы с замёрзших во льдах кораблей на коньках делают вылазку на берег, берут у врага провизию. Обычная партизанщина. Но ведь на коньках! Иллюстрация Константинова.

Там ещё было накручено: Уленшпигель мимоходом пленил шпиона, нашёл у него деньги за доносы, сдал деньги и шпиона командованию. Шпиона повесили. Есть у Бунина пара картинок про это. Но все эти приключения опять по кругу — Кибрик молчит.

Ага, наконец-то Кибрик откликнулся. Он явно неравнодушен к Ламме — видимо, у этого персонажа характер повыпуклее. Ламме избрали коком на корабле гёзов (он там, понятно, с Уленшпигелем служит). И Ламме захватил в плен монаха. История с монахом составит главное содержание последней — пятой — Книги романа. Так что ещё встретимся.

Константинов рисует Ламме — воина и кока. А Бунин — крохотную картинку на полях, как Ламме ведёт монаха.

Ну, в общем-то, почти все художники откликнулись на этот эпизод — признали его значимым для сюжета. Иванов сделал целое карнавальное шествие из доставки пленного монаха на корабль.

А Тржемецкий, напротив, рисует отстранённый проход персонажей на фоне притихшего средневекового города.

Ребёнок все эти хаотические фрагменты, повторяющиеся много раз, читает с жадностью. Художникам уже скучновато рисовать одно и то же. Де Костер — писатель далеко не первого ряда — удерживает сюжет только историческим фоном. А в Книге четвёртой этот фон — морские операции гёзов. Тема всенародной войны — это тема русской истории. Казалось, читая де Костера, что русские и голландские национальные характеры схожи: мы при нашествии свою столицу сжигаем, они свою — затапливают. А вот всенародной борьбы на море в русской истории не было. Морская тема в романе пульсирует короткими главками, но советские художники с жадностью овладевают ею, как будто восполняя и собственную историю. Оно и понятно — Уленшпигель уже давно стал нашим.

Кравченко в первом советском иллюстрированном издании летящий парусник в начале помещал: на заставке к Первой книге в издании 1928 года и на титуле в издании 1935 года.

Вот что только сейчас заметил: у Кибрика (у которого, конечно, самая продуманная сюита) Книгу четвёртую завершает концовка: Тиль, сидя на пушке, рассказывает байки. Концовка маленькая, а в память врезалась как нечто фундаментальное. Оказывается, в сокращённом детском издании 1970-х гг. эта картинка была сделана как бы шмуцтитулом ко всему роману (после научного предисловия была помещена перед текстом собственно романа). Такой Тиль — пушкарь-балагур — и задавал общую концепцию романа в детском издании.

Наших художников завораживают слова в романе: "На дворе стоял январь, жестокий месяц". Они сразу сопоставляют время и место: получается Брейгель с его обывателями, катающимися на коньках. Но де Костер подбрасывает ещё одну идею: парусный корабль, вмерзший в лёд.

1) Кравченко даёт чуть ли не библейский образ: корабли палят из пушек, а солдаты атакуют по воде как посуху (на чёрно-белой ксилографии ведь не понять, что это лёд).

2) У Кибрика и Константинова корабли, вмёрзшие в лёд, — это заставки ко всей Книге четвёртой. Правда, катаются на коньках вокруг кораблей обыватели. Война-войной, а катания никто не отменял.

3) Зусман посвящает морю две из трёх иллюстраций к этой Книге.

4) Несколько маленьких гравюр с кораблями в тексте у Константинова.

5) Малая часть иллюстраций П.Бунина на эту тему

6) Весёлый корабль у Иванова.

7) Морские напевы у Тржемецкого.

Не всегда корабли гёзов были вморожены во льды. Морские бои описаны у де Костера скромно. Художники домыслили за писателя.

1) Даже Кибрик, склонный к психологизму, не отказался от изображения абордажного боя.

2) Для Бунина батальные сцены — родная стихия.

3) Иванов выдал иллюстрацию в стиле витражей — особенно в первом, книжном варианте.

4) Шмуцтитул у Константинова.

5) Кусков подсвеченную иллюстрацию этой теме посвятил.

6) Заставка у Тржемецкого.

7) Заставка у Бисти.

Когда Неле вышла замуж за Тиля на эшафоте, она поступила на службу флейтистом на военный корабль мужа. Даже в этой части не было предрассудков у голландцев. Теперь Неле воссоединилась с Тилем и вместе с Ламме они составили счастливую троицу. Среди революционных бурь получилось уютное гнёздышко — поскольку гнёздышко на корабле, это тоже имеет отношение к партизанщине на море. Многие художники посвятили счастливому семейству (Ламме в качестве усыновлённого питомца) свои иллюстрации.

1) Кибрик.

2) Шабанов и Тржемецкий.

3) Кусков.

Всё, я собрался с духом. Пора сказать, что Кусков очень скромный рисовальщик. Придыханий в адрес Кускова как художника не разделяю, но понимаю его фанатов: ему выпало иллюстрировать приключенческую литературу, и у юных читателей его иллюстрации оставили в памяти глубокий след, хотя это было связано с текстом, а не с художником. А мне в детстве книги с его картинками не попадались.

Разгорелась война Испании с Нидерландами, война метрополии с мятежной провинцией — а это всегда отчасти и партизанская война.

Третья книга "Легенды об Уленшпигеле" — объёмная. Де Костер пытается войти повторно в воду Первой книги. Тут и беззаботность проделок Тиля, и появление призраков прошлого — Рыбника, донос которого перевернул жизнь Уленшпигеля, и напоминание о Каталине, у которой огонь рвётся из головы. Как выразить в одной иллюстрации квинтэссенцию Третьей книги? Такая задача стояла перед Кравченко и Бисти. Оба они выбрали военную тему. Бисти — отвлечённо, дал Уленшпигелю мушкет (или аркебузу). А Кравченко — роскошно вырезал сцену дуэли Уленшпигеля с немецким наёмником.

Сцену шутовской дуэли со смертельным исходом отметили все художники. Видимо, эта сцена и является символом третьей книги.

Обзор иллюстраций к Третьей книге я решил построить по модели "сравнялки" картинок разных художников к ключевым сценам. А ключевые сцены выбрал, опираясь, в основном, на те фрагменты, которые иллюстрировал Кибрик. Его литографии помещены все, а, например, рисунки П.Бунина даны очень выборочно. Такие неутомимые и быстрые художники как П.Бунин или Г.А.В.Трауготы основали в советском искусстве формат графического романа невиданного художественного уровня — но из-за этого и получается, что их сюиты без текста рассматривать невозможно.

Про казнь Эгмонта в романе только упоминается — никакого описания сцены нет. Но как скрытый двигатель истории и как ответ на слова Тиля в конце Второй книги ("Эгмонт — изменник") эта казнь занимает важное место. Многие художники рисуют плаху на заставке ко Второй книге (ну, может, им просто плаху интересно рисовать).

Кибрик на первой страничной иллюстрации в Третьей книге рисует (несколько опережая сюжет) вооружённых Тиля и Ламме. Забавный толстяк встал под знамёна революции. Лицо у него вдохновенное. Важная черта. Художники пока игнорируют этот посыл. Только Бунин при его подробности не мог не нарисовать вооружённого Ламме — и этот Ламме свиреп и бесчеловечен. Что война с людьми делает!

Как в старые добрые времена Тиль разыгрывает балаганную сценку. Тиль нанимается к служителю церкви — обжоре и пьянице. Обожрав приора, он сдвигает деревянные статуи святых в церкви и раскладывает возле них объедки еды и пустые бутылки. Приор по-свойски разбирается со святыми за кражу — избивает их (ломает хрупкие статуи). Ну и дальше — вместо поломанной статуи на крестный ход приходится нести звонаря, а Тиль ему и сопровождающим подсыпает порошка, от которого зуд по телу и т.д.

Почти все художники отметили в той или иной степени эту антицерковную шалость.

А Кибрик рисует только выразительный портрет приора-обжоры.

Ещё одна традиционная шутка-фокус. Тиль делает себе горб из костей рыбы, внутрь помещает пузырь с кровью. Намеренно богохульствует в церкви, получает в наказание горб, раскаивается, трётся обо что-то, горб ломается, хлещет кровь — Уленшпигель исцелён. Калеки осыпают его деньгами — деньги идут на революцию. Никого не грабил, только смошенничал. Эта сцена — только у Кибрика и Линена.

Ну вот и дуэль — запоминающийся эпизод. Тиль, находясь в рядах повстанческой армии, довёл своими шутками немецкого наёмника. Состоялась дуэль. Немец прибыл тяжеловооружённым, а Уленшпигель —

цитата

Уленшпигель снарядился как истинный рыцарь. Боевого коня заменял ему осел. Седлом служила ему юбка девицы легкого поведения. Вместо налобника с перьями на морде осла красовалась плетушка из ивовых прутьев, украшенная стружками, трепетавшими на ветру. Позаботился он и о латах – то была его рубашка в заплатах, ибо, пояснил он, железо дорого, к стали приступу нет, а меди столько ушло за последнее время на пушки, что кролику бы на вооружение не хватило. На голове вместо шишака шишом торчал лист салата, увенчанный лебединым пером, – то был прообраз лебединой песни на тот случай, если бы Уленшпигель приказал долго жить.

Взамен легкой негнущейся шпаги Уленшпигель захватил добрую длинную толстую еловую жердь с метелкой из еловых веток на конце.

Неуклюжий немец в горячке поединка упал на спину, Уленшпигель начал возить ему метлой по харе. Убивать немца не было в намерениях Тиля, но тот сам умер от чёрной ярости. Вот как это Кибрик изобразил.

Выявились особенности цветной сюиты Ю.Иванова. К Третьей книге у него много совпадений в книжных иллюстрациях и в открытках. Варианты картинок к одним и тем же эпизодам. Вот таких вот:

После сканера всё выходит в одном размере. Можно устроить полноценное сравнение вариантов. Вот Тиль в рыцарском наряде.

И иллюстрации остальных художников (все отметились, кроме Зусмана в 1935 году). Бунин дал дуэль в углу панорамы военного лагеря — так, обычное дело. Остальные рисуют сцену крупным планом.

Тиль и Ламме много разъезжали по своим шпионским делам на ослах, что особенно подчёркивал автор. Вели серьёзные разговоры. Кибрик нарисовал беседующих друзей.

Остальные художники тоже рисовали парочку на ослах, но больше как колорит эпохи или по ассоциации с Дон Кихотом и Санчо Пансой.

А у Тржемецкого парочка ослов попала во Вторую книгу. Возвращаю её на законное место. Есть ослы и у Линена.

Переклички с Первой книгой продолжаются. Тихая Неле разлучена с Тилем, ждёт встречи. Кибрик рисовал тихую Неле в Первой книге, ему повторяться незачем. Неле нарисовал Ю.Иванов — в двух вариантах (на открытке у ног Неле — дворняжка брабантской породы).

И Бунин нарисовал Неле. Хрупкая она у него очень. Лучший, наверное, женский образ у художника.

"Легенда об Уленшпигеле" — это, конечно, плутовской роман, проделки героев которого просты и наивны. Потому, наверное, роман и имеет успех у младших школьников, которые верят действенности нехитрых приёмов и думают, что сами смогли бы придумать что-нибудь позаковыристее. Есть забавный эпизод: Тилю на глазах у всех надо попасть к единомышленникам на какую-то барку так, чтобы это выглядело случайностью. Решено использовать втёмную Ламме: его задирает силач с корабля, Ламме отвечает тем же. Ему предлагают подняться на барку для драки. Ламме, конечно, "побеждает" силача под изумлённый выдох публики. Художник Кибрик к Ламме неравнодушен и выбрал для маленькой текстовой иллюстрации портрет отчаянного Ламме.

Некоторые художники тоже нарисовали этот эпизод

Тиль и Ламме помогают в кузне изготовлять холодное оружие для повстанческой армии. Почему-то советские иллюстраторы полюбили этот эпизод (возможно потому, что хоть революция и буржуазная, но подпольщики товарищи Уленшпигель и Гудзак оказались близки пролетариату).

Длинный эпизод, где Тиля и Ламме вроде бы заманили в ловушку (приманкой служит весёлый дом со старухой-содержательницей во главе). Но Тиль из этой ситуации выкручивается — у него уже везде сочувствующие. Под рефрен "время звенеть бокалами" революционные массы громят заведение, уводят девушек (вставших на путь исправления), вешают старуху-осведомительницу. Эпизод был безумно популярен, рефрен стал одним из символов "Легенды об Уленшпигеле". Даже песни какие-то бардовские на эту тему писали. Борьба против тайной полиции как-никак, но под выпивку. Очень душевно. Почти все художники (кроме трезвенника Зусмана) этот эпизод отразили в иллюстрациях.

Кибрик рисует самое начало — девицу-приманку, которая пританцовывает на ночных улицах.

Иванов рисует в двух вариантах застолье, когда пока ещё не очень грозно начинают звенеть бокалы.

Ну и остальные художники рисуют, что кому ближе: попойку или разгром.

И отдельно — про ксилографию Кравченко. Не получилось у него сделать полное совпадение пяти шмуцтитулов к каждой книге. К третьей книге было сделано две иллюстрации — про дуэль (я видел её на шмуцтитуле издания 1935 г.) и про "время звенеть бокалами". Эта гравюра, видимо, была помещена к Четвёртой книге в издании 1935 г. Конечно, застолий в романе хватает — можно во всякой части их отыскать. Но здесь явно иллюстрация к нашему эпизоду. Так что волю художника (или редактора) уважать не будем.

Тени прошлого: Рыбник, который погубил Клааса и Сооткин, теперь, оставляя волчьи следы, нападает на одиноких путников в дюнах. Все в мистическом ужасе. Но Уленшпигель — материалист, он в оборотней не верит, ловит Рыбника.

Тот же суд (возможно, в другом персональном составе), который более десяти лет назад приговорил к сожжению Клааса, теперь под всеобщее одобрение постановляет пытать Рыбника. И приговор справедливый:

цитата

Язык его будет прободен раскалённым железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне

Клаас-то ещё дёшево отделался: всего-навсего гуманное сожжение на сильном огне.

Окончание Третьей книги: напоминание о всё ещё живой Каталине — матери Неле. Пока она жива, Неле не может присоединиться к Тилю.

Остальные художники не придали концовке значения. А зря. Композиционно это перекличка с Первой — самой сильной — книгой. Хотя де Костер, по-видимому, был слабым композиционистом.

Посмотрим иллюстрации к Второй книге "Уленшпигеля". Она поменьше Первой книги, и сюжета там почти нет: Тиль встречает Ламме и они вместе бродяжничают. Ламме ищет свою сбежавшую жену, а Тиль теперь лазутчик гёзов.

Художников я решил объединить не столько по сходству, сколько на контрасте, чтобы яснее были разные подходы.

Кравченко и Бисти рисовали в разные эпохи. Но их сближает то, что у них по одной иллюстрации к каждой Книге.

В первом издании (1928 г.) ксилографии Кравченко были распределены по тексту на вклейках последовательно, но достаточно произвольно: некоторые можно было отнести как к одной части романа, так и к другой. Во втором издании (1935 г.) иллюстрации были однозначно привязаны к определённой книге романа: они предшествовали шмуцтитулу. Ко Второй книге в 1935 году Кравченко поместил на квази-фронтисписе ту гравюру, которая была на фронтисписе ко всему роману в 1928 году. Ну что ж, будем и мы считать эту гравюру квинтэссенцией Второй книги: Тиль и Ламме скитаются на фоне разгорающегося бунта.

У Бисти иллюстрация к яркому моменту: Тиль сидит на дереве, и вражеские солдаты кормят его с копий.

Основные сюиты к роману делали в разные эпохи Кибрик и П.Бунин.

а) Заставка

Кибрик в качестве основной темы Второй книги выбирает мирного и смешного обывателя Ламме, его эволюция в борца за свободу ещё впереди. А Бунин уже весь в революции: у него на шмуцтитульном развороте снова Уленшпигель в том же ракурсе, что в Первой книге, но уже гневный.

б) Встреча с собакой

Вроде бы малозначительный эпизод: за Тилем увязалась собака, но после кормёжки бросила его. Одиночество (Ламме будет вместо собаки). По-разному рисуют художники: Кибрик даёт масштабную картину, а Бунин — крохотную зарисовку на полях.

в) Подготовка бунта

Бунин интересуется социально-экономическими картинами, а Кибрик эти эпизоды опускает — они только фон.

г) Тиль ухо приложил к земле

Шалости Уленшпигеля продолжаются, но теперь они наполнены смыслом: Тиль будоражит массы.

цитата

Слышу, — отвечал Уленшпигель, — слышу, как растут деревья, которые пойдут на костры для несчастных еретиков.

— А больше ничего не слышишь? — спросил общинный стражник.

— Слышу, как идет испанская конница, — отвечал Уленшпигель. — Если у тебя есть что спрятать, то зарой в землю

И снова: для Кибрика это центральный эпизод, а для Бунина — проходной.

д) Кормление Тиля

Почему-то нравится художникам, как Тиля кормят снизу. Видимо, композиция их привлекает. А так — очередная выходка (но Тиль рискует жизнью, у него секретные письма).

е) Предатель Эгмонт

И вот вершина успехов Тиля как лазутчика: он подслушивает важный разговор.

Уленшпигель делает вывод: граф Эгмонт — изменник. А он как раз не стал изменять законному государю (испанскому Филиппу Кровавому), но испанцы именно ему — лоялисту (добровольно явился по приказу испанских властей) — в следующей Книге голову отрубят.

Кибрик сцену казни рисует на следующей заставке, а Бунин опережает события: палач стоит наготове уже в концовке этой Книги.

Художники Константинов и Иванов сюиты рисовали с промежутком всего в 10 лет, но они принадлежат к разным поколениям. И техника у них разная: у Константинова — чёрно-белые ксилографии, а у Иванова — полноцветные рисунки. Кроме шмуцтитула.

а) Краткий миг соединения Тиля и Неле перед странствием.

б) Тиль и Ламме.

в) Интересно: двойной портрет короля Филиппа и Тиля. У Кибрика подобный портрет был на фронтисписе ко всему роману. У Иванова — это цитата, конечно. Но подобное противопоставление, уравнивающее масштаб двух фигур, уместно именно во Второй книге.

г) Эпизод с дамами — малозначимый, но художники не упускают возможности нарисовать красивых женщин.

г) Кормление с алебарды вдохновило только Константинова.

Пятьдесят лет разница между сюитами. Зусман для заставки выбирает мотив бродяжничества Тиля, а Тржемецкий — Ламме-обжору (цитата из Кибрика).

Кормление на дереве рисует только Зусман.

Тржемецкий рисует что-то отвлечённое.

И снова 50 лет между художниками.

а) Общие темы.

б) А теперь — разные интересы. Шабанов рисует разгром толпой католического храма (революция-то на конфессиональной почве). Странно, что из всех советских художников только он один эту сцену выбрал. Кусков — кормление Тиля солдатами.

в) Опять сходство тем: Тиль подслушивает разговор важных персон.

Ну и бельгийский художник в 1914 году: примеры иллюстраций.